Сказание об Иове
Дождь, словно пудра, мелок и румян.
Не ясно: то ли дождь, то ли туман.
Он полуправда и полуобман.
Он нереален в глубине заката.
Выходишь в дождь, а дождь всегда вдали,
он тянется то ль к небу от земли,
то ль сверху вниз, и стелется в пыли
стеклянной полудымчатою ватой.
Не намокает под дождем листва,
а вспоминает, что она жива,
и тыльной стороной едва-едва,
когда ты в жилки всмотришься - задышит.
И темной серебристою канвой
легко обводит каждый зубчик свой,
и погружает дымкой дождевой
в зеленый сумрак и окно, и крышу.
И цепенеют крыша и окно,
и долгого дождя веретено
вращается, и дождь давным-давно
висит над кроной, не касаясь кроны.
И долго смотрят клейкие листы
в удвоенные каплями черты,
и прошлую судьбу до темноты
перебирают в памяти зеленой.
Такая тишина парит в саду,
что слышно, как вбирает сад звезду,
и в звездном растворяется пруду.
И повторив изгибы и извивы,
и на листках оставив влажный след,
по черенкам сочится звездный свет,
и никого на свете больше нет,
и сгустком влажной ночи меркнут сливы...
.
Я смертен, иначе откуда я знаю об этом -
и сердце мое, и душа, и глаза, и живот?
Я вечен, хотя и не помню предсмертного света...
Со мной и во мне, как предчувствие, Иов живет.
И он говорит мне какое-то тихое слово,
и я его будто бы слышу, и будто бы нет -
я эхом смущен, отголоском его околдован,
и не понимаю, что должен сказать я в ответ.
.
Откровенное слово...
Да есть ли такое на свете?
Откровенно не щелкает даже весною щегол.
Раскрываясь, рискуем в такие мы вляпаться сети,
и в себя мы такой загоняем осиновый кол,
что само откровенье, пожалуй, становится лишним,
если ты в этой путной жизни не супермастак.
А из этого следует:
по справедливости с ближним
поступает лишь изверг
иль очень счастливый дурак.
Я не враг справедливости,
но уж никак не сторонник:
всех равняет она своевольно
под личный салтык.
Существует ли в мире сейчас
хоть единый законник,
кто в невинную кровь не впечатал бы
собственный лик?
Кровь стала воздушной,
почти не струится по венам,
и с вечностью каждой мне эта земля все родней,
и в те промежутки,
когда меня нет во вселенной -
я, может быть, самое главное знаю о ней.
Кто наши отлучки
из грешных телес подытожил?
Какой математик из памяти выбрался цел?..
Воздай мне от времени малую толику, Боже,
чтоб я разминулся, и встретился с ним, и прозрел.
И эхо звучит все глубинней, острее и ближе,
уходит в истоки уже безголосых веков...
Я в Слово, как в воду, вхожу,
погружаюсь и вижу:
на землю плывет и плывет караван облаков.
Видение первое
Плывет караван и табун, и отара, и стадо,
всех в тучу смыкая одну и на тыщи деля-
орда за ордой, за громадой - другая громада,
и чует их тяжесть набухшим соком земля.
И чует их тяжесть неснятая часть урожая,
мотыги и люди, уснувшие в сытой тиши.
Плывут облака на своем языке выражая
изменчивость дней
и текучесть Господней души.
Толпятся на небе кобылы, волы и ослицы,
их гонит к востоку незримая Божия плеть,
и облачной плоти осталось лишь довоплотиться
и, в Слово войдя, утонуть в нем и окаменеть.
Стада, табуны, караваны, отары и орды,
и снова отары, и снова стада облаков
плывут, и земные верблюжьи раскосые морды
с немым удивленьем встречают своих двойников.
.
Уснув, лежат и дышат облака,
в них жилы прорастают и глазницы,
и опадают вздутые бока,
и пишется начальная страница.
Верблюды проступают на песке:
десяток…двадцать…сотня…сотни…море…
Приливам их дыханья вдалеке
загоны недостроенные вторят.
Луна перемещается в зенит,
и бронзой наливаются подковы.
Кровь в жилах спит,
в зрачках сознанье спит,
спит лай в гортани пса сторожевого.
Вздымаются мохнатые бока:
бараны спят, ослицы и коровы…
И снятся всем густые облака
и в облаках клубящееся Слово.
.
В ночи луна горит, как Божье око,
и плавится под стенами гранит.
Дом Иова - жемчужина Востока –
на каменной подушке грузно спит.
Спит, крылатая тяжелой медью крыша,
спит потолок, расцвечен и высок,
спят – под щекой кулак, под полом мыши,
под камнем - камень, под песком - песок.
Спят в кладовых глубокие корзины,
под маслом масло, под зерном зерно,
внутри маслины – косточка маслины,
под гроздью – гроздь, под пробкою – вино.
Спят семь сынов, три дочки дышат ровно,
спят лавки, половицы и столы,
спят в прочных стенах кедровые бревна,
обшитые железом, спят углы.
Спят сновиденья, Иов спит с женою,
спят тени мертвых у могильных плит,
и агнцы спят под кровлей навесною,
и жертвенник для всесожженья спит.
.
Луна источилась и кончилась в черном песке.
В глубоком колодце застыла звезда и остыла.
И ночь под копытами держится на волоске –
не в силах продлиться
и землю остановить не в силах.
Ночь прячется в щелях, в одежде, в ресницах, во рту,
в предутренних снах, в неохотном ослином хрипенье.
И спящее зренье цепляется за темноту,
и тьма отступает не сразу, но через мгновенье.
И будят отары долину, овраги, пески.
Трубят ишаки, блеют овцы и ржут кобылицы.
И небо светлеет, и тьма убегает в зрачки,
и прячется до ночи в людях, и зверях, и птицах.
И солнце восходит, и пчелы летят из дупла.
Прозревшие травы встают, пересилив истому.
Под камнем песок прозревает, на камне – смола.
И молится Иов, и к Богу выходит из дома.
.
Трубит и ржет, мычит, фырчит и блеет
в долине Богом посланный приплод –
все мудрецы прилежной Иудеи
едва пересчитали бы доход.
Вздыхает Иов шерсти кислый запах,
колышется седая борода.
На север, на восток, на юг, на запад
распространились Иовы стада.
.
Глаза его прищурены едва,
скупы неторопливые движенья.
Слагает он на жертвенник дрова,
И агнцев он берет для всесожженья.
Семь агнцев – по числу сынов своих:
простых, богобоязненных и верных;
и если грех пред Богом пал на них –
они сейчас очистятся от скверны.
И, разделяя хворост пополам,
Он поджигает с двух сторон поленья.
Горит огонь. Курится фимиам.
И к Господу возносится моленье…
.
И крови безгрешной стекает на землю струя,
темнеет земля и вбирает ее терпеливо.
И перед отцом на колени встают сыновья,
и кровью ягнят освящает сынов своих Иов.
Седеют куренья, и дымом окутан алтарь,
с долины поднявшись, кружит голубиная стая.
Поленья горят, и восходит священная гарь,
и головы агнцев колеблются и исчезают.
Сквозь дым проступает огонь
и скрывается в дым,
и облачко дыма в плывущий вливается облак,
и облак подъемлется выше к высотам седым,
и выси седые являют Божественный облик.
Отец с сыновьями уходит, молитву творя,
Из скинии Божьей под своды Господнего крова.
Кончается утро, и гаснет огонь алтаря,
удесятиряя свеченье светила дневного.
.
Обращение
Я встречаю, Всевышний, Тебя
подле каждой помойки,
в подворотне,
где просит алтын алкоголик, дрожа,
у заляпанной грязью
и пахнущей известью стройки,
где налево пускают товар за пятак сторожа.
Я Тебя замечаю за спинами алчущих женщин,
отдающихся жертвенно от одиночества нам…
Я Тебя замечаю
все меньше, и меньше, и меньше,
потому что стараюсь не пялится по сторонам.
По утекшей воде и пустотам,
оставленным в сквере –
я Тебя узнаю по отсутствию всяких примет:
по пришедшему дню,
по тому, что в Миру тебя нет,
и поэтому, Господи, я в Тебя истинно верю!
Остается свыкаться с Тобою,
как с новой судьбой,
и смотреть,
как от ветра качается света полоска…
И поскольку восполнить Тебя
можно только Тобой,
я Тебя не зову,
и являюсь твоим отголоском.
И бедой, и едой, и клещами, и крышкой, и дном,
самой высшей удачей,
и самою горькой потерей –
чем бы Ты не испытывал нас, я молю об одном,
заклинаю, молюсь и молю:
испытай нас безвременьем!
Испытай нас безвременьем на слом,
на разрыв, на изгиб,
на измену, на страх, на любовь,
на огонь и воду.
И тогда посмотри:
если кто-то из нас не погиб –
допустимо спасать и возделывать нашу породу.
.
Я задуман Тобою, Господь, не таким,
я скорблю об ошибке Твоей,
я тоскую о собственном невоплощенье.
И сейчас я прошу, чтобы Ты снизошел,
чтобы понял меня, чтобы дал мне ответ,
я прошу о Твоем возвращенье.
Я по землям твоим расселен, я растаскан
по душам Твоим,
по Твоим небесам я рассеян.
И тебе не дано уклонится от встречи,
и адрес известен – я жду:
возвращайся скорее.
.
Видение второе
У начала вселенной смыкаются высшие сферы,
и струится их свет через свет, через тьму, через глушь,
и народ проницает земной,
порождая в нем веру,
и Господняя Сила растет в средоточии душ.
И в чертогах небесных,
где нет ни порога, ни края,
где небесные выси –
и те лишь частица Творца,
Он покоится, вечность
и краткую жизнь сотворяя,
и себя раздает порожденьям своим без конца.
В Божьих сферах кружат,
и дробятся, и меркнут светила,
возрождаясь любовью вселенского из ничего,
и от душ возвращается к Богу Творящая Сила,
и, стократно умножаясь,
нисходит в них светом Его.
В пресеченье вселенских путей,
под сияньем престола,
где планеты, замедлив направленный Господом лёт,
обращаются в души,
парит фосфорический голубь,
и созревшие звезды
с орбит безначальных клюет.
И летит от небес звездопад: метеоры, кометы,
и хвосты полыхают во всю неземную длину,
и навстречу вздымается гром, означая, что это
призывает Всевышний пред очи свои Сатану.
.
За порогом вселенной смыкаются сферы,
и гуще кипящего дегтя
тьма исходит из тьмы, заполняется тьмой,
и сгущаются из ничего
клюв, крыло и подкрылок –
и каркает ворон, и точит о тьму свои когти,
и нисходит тоска в тайники человеческих душ
с оперенья его.
В сатанинских чертогах,
где нет ни начала, ни края,
где бездна под бездной,
где лишь ворон кружит
и пространства пустот прожигает,
зрачок оголя,
за границею света, и душ, и тепла –
во вселенной беззвездной,
в сатанинском зрачке разрастается точка,
и в ней голубеет земля.
Голубеет земля, и по ней пробегают рожденья,
и смерти, и смуты,
выдыхаются волны, вулканы и камни,
и зреет, и падает лес.
Мириадами зим, мириадами лет,
и годами, и днем и минутой,
и мгновеньем творится в миру
Провиденье Всевышних небес.
Рай давно опустил без Адама,
и так сиротливо цветут в нем небесные кущи,
так тоскливо поют ангелята “ Осанну “
средь птах и нежалящих пчел.
Рай давно опустел…Грех Адамов затем
был Всевышним Творцом и допущен,
чтоб Господень Закон
в искушениях сам человек предпочел.
«И Господь ему Свое Слово посылает,
и Слово струится сквозь уши…
И не Истина Божья мила человеку,
а Божья награда нужна.
Не имел бы подарков –
На кой ему Бог…
Ох, уж мне эти вечные души!» -
И вздохнул, и раздвинул очами просторы,
и в путь отлетел Сатана.
И пространство в него окунулось,
и он окунулся в пространство, и взгляду
подчинилась земля, и открылся Восток,
и паслись на Востоке стада.
Иов в скитании Богу молился,
поднялся с колен, и ушел за ограду.
И вздохнул Сатана, и на дом оглянулся,
и встала над домам звезда…
.
И тьма воронкою сквозной
пронзила сфер пересеченье,
и, затмеваясь горшей тьмой,
кромешным полнилась свеченьем.
И сквозь бессмертие и смерть –
по вышним огненным отрогам –
пронесся и растаял смерч,
и Сатана предстал пред Богом.
.
Две бездонных волны вознеслись,
и застыли, и пена
оборвалась с вершин
и продлилась двойною волной,
и роящимся светом прошла
по просторам вселенной,
и вернулась, и волны
поднялись волною одной.
И подножье, и гребень росли и росли,
и подножье
было гребнем, и гребень – подножьем,
и в сердце волны
шел Свет, и волна обращалась
то Голосом Божьим,
то вселенной, то зримо являла
Ответ Сатаны.
Перелетные птицы клевали несжатые нивы,
переменчивый ветер
ласкал переливчатый плес…
И - один во вселенной-
молился за грешников Иов,
и в глазах у него
жил ему непонятный вопрос.
И к нему облака опускались:
стада и отары,
табуны, караваны и орды живых облаков…
И вещал Сатана:
“Разве праведен Иов задаром?
И вовек ли пребудет он
Духом и сердцем таков?.. “
И волна раздвоилась,
и замерли обе вершины.
Мрак, и сумрак, и свет
отразили миров зеркала,
и распались они,
и отхлынула та половина,
что была Сатаною,
и мимо небес протекла.
.
Он несся черным звездопадом,
летела черная заря,
и по земле скользнул он взглядом,
и ощетинились моря,
и перепутались приливы
с отливами, и солнце тьму
исторгло; обернулся Иов,
и зов послышался ему.
.
Обращение
Ужель взаправду Бог и Сатана
историю вершили под шарманку,
решали вместе судьбы спозаранку
в библейские прямые времена?
Как было просто! Благо и беда
тогда ниспосылались человеку.
Эх, если бы мы жили все тогда
и дважды бы входили в ту же реку,
и все вопросы Зла или Добра
решали через Бога с Вельзевулом,
и женщина из моего ребра
пришла ко мне и на плече уснула…
.
Внемли Боже: я искра Твоя,
кроха Разума я,
Твоего непостижимого Опыта кроха,
постигаю на шкуре своей
наше междувековье, пытаюсь прозреть я
в слепую эпоху.
В наше время таких искушений
Ты нам натворил, столько истин обрушил
на голову,
бурь нахимичил в стакане,
что запутались мы по дороге к Тебе
в каждодневных проступках, в решеньях планид –
то бишь в самом Твоем Испытанье...
Иов, я представить себе не могу,
как бы ты, антипод мой,
послушник Закона исконный,
жил меж нами сейчас,
в этом месиве правд,
где в движенье пришли
и сместились скрижали Закона.
Как бы в нас и себе ошибался,
и лоб разбивал бы о воздух,
и как бы смирился,
и противостал бы ты Богу?
Как бы ты устоял, не запутался в мире,
где Совесть и Опыт и врозь,
и совместно служить нам опорой не могут?
.
Смотрят Бес и Господь
на просторную нашу темницу.
Ночь сквозь пальцы уходит,
и звезды меняют места,
и рассвет настает,
и у Них проступает на лицах
от лучей восходящих незримая нам теплота.
Смотрят Бес и Господь
на брюхатых девчонок, и луны
погремушкой трещат,
и зародыши чувствуют взгляд
и, рождаясь, вдыхают беспамятство
слепо и юно,
и в глазах первородных
миры вверх ногами стоят.
Смотрят Бес и Господь:
обновляемся мы неизменно,
и Они обновляются каждую вечность и час.
И, распятые, мы вознеслись
до начала вселенной,
и начало вселенной
пульсирует в каждом из нас.
.
Вот они, эти люди
с почти первобытною верой,
вот Он, этот Господь –
вседержитель и благ и беды! –
за грехи Он карает
потопом иль огненной серой,
или просто чумой
(при нехватке огня и воды).
Ах, прошедшая вечность!
У всех по тебе ностальгия!
То-то времечко было,
да вышло, да смылось, тип-топ!
Сколько Бог ни мудрил –
мы давно уже с вами другие:
мы потоп пережили
и вряд ли поверим в потоп.
.
Ах, мой верный Господь,
не молений Ты ждешь от людей,
не покорности ждешь – Откровений.
Где ж их взять для Тебя, мой голубчик,
ведь все откровенья от нас
Ты уже получил исстари.
Поумнев, мы всегда на коленях живем,
для того, чтоб не ставили нас на колени,
но какая же тайная сила,
какая неявная страсть
завлекает людей и тревожит Тебя изнутри?
И, должно быть, поэтому, милый мой Бог,
мы – твои сорняки, но вначале – рассада.
И должно быть, поэтому,
мой Путеводный Старик,
соглашаешься Ты с Испытанием в нас.
наши тонкие, цепкие корни пробьют или нет,
обовьют или минут преграду?
Мы уже опоздали и пробил наш час,
или час не настал,
или близится, близится час?
Видение третье
Кончается утро, и гаснет огонь алтаря,
удесятеряя свеченье светила дневного,
и слепнут пески и каменья,
на солнце горя,
и дети к заботам идут от отцовского крова.
И слепнет дорога:
не видно ни их, ни отца,
едва угадаешь именье по верным приметам.
И слепнет – почти бездыханно –
в четыре конца
обширная Божья земля, четвертована светом.
Трава притаилась,
в траве притаился огонь.
В песках корневища сосут
предпоследние соки.
И щурится Иов, к бровям поднимая ладонь,
и видит, как пыль приближаясь
растет на Востоке.
.
Рабы ступнями давят виноград
И бурдюками заполняют погреб.
и конский топ проскваживает сад,
и конский храп хозяйский кроет покрик…
Под гроздью истекает смехом гроздь,
веселие несет Господня милость…
Куда же так спешит нежданный гость,
ужели с ним несчастье приключилось?
Исходит лошадь под огнем хлыста,
исходит хлыст в руке – бессилен взвиться, -
и, свесившись с кобыльего хребта,
седок упал и вымолвил: “ Ослицы… “
Ослицы у склона паслись.
На пастушьем привале
под жаркой тенью осевших седеющих гор
готовили пищу рабы, и огонь раздували,
и мертвые стебли на жадный слагали костер.
И дым от огня
По камням растекался и травам,
на склон заползал и, набухнув,
стекал через склон,
и в ноздри зверей забирался
мясною отравой,
и струйкой дразнящею –
в ноздри соседних племен.
И ждало кочевье дневного священного часа,
когда оставляют работы для Божьей еды.
Котлы клокотали,
на угольях жарилось мясо,
ворчало вино в бурдюках у проточной воды.
Под смоквой для трапезы
было очищено место.
И слезы пускали овечьи сыры у огня,
чеснок рассыпался,
дышало под корочкой тесто,
и дыни лежали, прохладную сладость храня.
Едва крупа допрела,
утихли вол и плуг, -
со склона пали стрелы
и поразили слуг.
И стон поднялся в стане,
смешались кровь и плов,
и вышли савеяне,
и распрягли волов.
И затоптали плямя,
и, выставив заслон,
стада ослиц с волами
угнали через склон.
И слушает Иов смиренного раба своего
о слугах убитых, скоте, разоренном посеве,
и очи подъемлет, и не говорит ничего,
и видит: пылает песком под копытами север.
.
Копыта бьют в полдневной мгле,
в седло вцепился раб,
и видно, как он ослаб в седле,
и как дыханьем слаб.
И конь устал, и раб устал,
и дух его устал,
и конь упал, и снова встал,
а человек не встал.
Ему настоем смол и трав
омыли струпья ран,
и он, с земли едва привстав,
промолвил: “ Караван… “
.
Караван уходил, осыпались следы каравана,
кис под шерстью кумыс,
над поклажей качались рабы,
и вздымались верблюжьи горбы,
и вздыхали барханы,
и ползли по пескам,
как подземных верблюдов горбы.
Час за часом, за вечером – ночь,
за копытом - копыто,
за верблюдом – верблюд,
за верблюжьим хвостом – голова…
Просыпался бубенчик
и вновь утихал, как убитый,
и косматые тени у ног шевелились едва.
И тропу проводник разбирал,
словно свиток святыни,
и, мигая кричал,
что хранит нас Божественный страж,
и ведет за собою
в песках аравийской пустыни,
и когда он умолк,
перед нами зажегся мираж…
В небесах увидали мы
свой караван на привале:
плыло мясо, из кубков
стекало вино через край,
И меж ватных горбов
с нами Божьи сыны пировали,
и сердито смотрел проводник
на Божественный рай.
Мы очнулись, когда караван
был на гибельном месте, -
три отряда халдеев
по следу верблюжьему шло.
И халдей-проводник засвистел,
и с халдеями вместе
смертоносной рукой роковое свершил ремесло…
Лишь погонщик верблюдов
избегнув убийства счастливо,
и, вскочив на коня,
от мечей ускользнул и от стрел…
И стоял, и безропотно слушал
рассказ его Иов,
и качал головой,
и на запад в молчанье смотрел.
.
И слух домашних в тот же час
прорезал тот же звук,
и за сегодня в третий раз
копыт раздался стук.
Хрип конский рвался из груди,
стелился над травой.
И дочка крикнула : “ Гляди,
домосмотритель твой!”
И Иов на исходе дня,
взглянув гонцу в глаза,
и всадник спешился с коня,
и произнес : “ Гроза… “
.
Гроза налетела, и небо распалось на клочья,
и жались бараны, и овцы, и люди к скале,
и тяжко хлестала вода, и бурлила до ночи,
и молнии, мглу разрывая, тонули во мгле.
К утру ураган унесло, и под сводами радуг
вставал, оживая, иссеченный ливнями стан.
Трава поднималась,
искрилась росинками радость,
и блеял, дымясь отсыревшею шкурой баран.
И застило свет от белил восходящего пара,
и воздух под солнцем густел,
как растопленный клей,
и капля кипящего солнца плыла над отарой,
и пала на стан, и пожирала овец и людей.
Песок да горелые камни остались на месте…
И домосмотритель умолк, подавляя испуг.
Но Иов сказал: “ Не последнее это известье “.
И к новой готовясь беде, обернулся на юг.
И южное низкое небо
над твердью чернело и стыло.
Гася за созвездьем созвездье,
белесые тучи ползли,
и тень наползала над ними,
скрывая холмы и могилы,
и тьма упадала на землю,
и шла темнота от земли.
А Иов смотрел пред собою,
дышали покатые плечи.
Казалось, что тьме этой ночи
вместиться возможности нет,
но из-под ресниц и песчинок
остатками ночи прошедшей
струились все новые токи,
и тьма выползала на свет.
Чернее верблюжьего ока
плыла и мерцала долина…
Когда же луна через тучу,
прорвавшись, нахлынула в стан, -
она осветила дорогу, и пешего младшего сына,
и бросился Иов навстречу,
и сын ему молвил: “ Туман…“
……………………………………..
.
Отец и сын смотрели друг на друга.
Сомкнулись туч кривые корневища.
И тьма с востока, запада и юга,
и с севера дохнула: “ Иов – нищий! “
Могилы отозвались: “ Нищим стал! “
И повторили камни, травы, нивы,
и, отразясь от тучевых зеркал,
назад катился голос: “ Нищий Иов! “
И молча Иов очи поднял вверх,
и сыновей, стоящих у порога,
призвал, и на колени из поверг,
и говорил сынам: “ Се – воля Бога! “
И к Богу обратился он с колен,
и произнес, закрыв глаза руками,
и молвил Богу: “Будь благословенен! “
И сыновья вослед сказали: “ Амен!..“
.
И новый день настал, и пробудился дом,
и дочери ушли в домашние заботы,
и встали сыновья, и занялись трудом,
и наступил канун Божественной Субботы.
На жертвенник пролив оставшийся елей,
поленья Иов жег и дым вдыхал устало,
и в жертву хлеб принес, и белых голубей,
и дымовая нить, поднявшись, исчезала.
За скинией лежа верблюд – горбат и хмур,
за ним стоял баран: белки на солнце стыли,
и дочки хлеб пекли, и потрошили кур,
и вынес младший сын последние бутыли.
Рис плавился в жиру,
стреляя и урча,
филейные куски ягнят его сокрыли.
И в дышащем мешке лежала саранча,
под спинкою точа чешуйчатые крылья.
Жена крошила лук ножом, и лук сочась
щипал глаза и нес счастливую работу,
и две слезы текли, и приближался час
веселия души - священную Субботу.
И стол накрывали в дому, и в душе у людей
Суббота жила, хоть еще не настала Суббота,
и кротко светились большие зрачки лошадей,
и слезы жены не просохли еще от чего-то.
Вол втягивал воздух ноздрями и скашивал рот,
осел затрубил во дворе, пересилив икоту.
И Иов распряг и развьючил оставшийся скот,
и корм положил,
чтоб скотина познала Субботу.
Мух с крупа сгоняла ослица ленивым хвостом,
стояли рабы, расстелив у стола одеяла,
и Иов, домашних позвал в ожидающий дом,
и солнце за землю ушло, и Суббота настала.
.
Исполнен дней семиповторный круг…
Вечерней освященную водою
завещанное омовенье рук
свершили домочадцы пред едою.
В песок стекали с рук грехи и пыль.
и чтоб веселье Божие не гасло,
Субботу освещал льняной фитиль,
опущенный в ореховое масло.
Суббота благодатная пришла,
как листьями беременные почки.
Сидели сыновья вокруг стола,
жена, рабы, домосмотритель, дочки.
.
И вспыхнула ночь,
и расширяясь, светильник затмила,
и в окна дышала, и в чаши лилась, полыхая,
и в чашах вином Иов вытеснив тьму, и тефилу
вознес Адонаю, и встал,
и промолвил: “Лехаим! “
И выпили все, и помедлив, священное зелье,
налили опять, и, уже охмелевши немного,
повторно налили, и в душах воскресло веселье
питая светильник,
струящийся пламенем к Богу.
И плов оплывал, растворяя в себе опьяненье,
и мясо дымилось, и в плове скользило устало,
и рыбьи чешуйки томились
поджаристой ленью,
и новую жажду собой саранча возбуждала.
И Иов сказал: “ Есть веселия полная мера:
к Субботе – бутыли,
к бутылям – и жажда, и пища.
Какой же я нищий, когда есть и дети, и вера,
и руки, и дом, и долина – какой же я нищий?!
Давайте же выпьем за участь земного народа –
кто б с нами не сжился,
и где бы мы ни оказались! “
И, чаши наполнив, рабам даровал он свободу,
И с Иовом выпив, рабы уходить отказались.
А ночь полыхала, и тьма расходилась все шире,
земля засыпала, и все над землей засыпало…
И длилась, и стыла, и высилась в Божьем мире
Суббота – конец бытия, но не мысли – начало…
.
И вышел Иов, чтоб царице дней
за все дары воздать благодаренье.
Луна лилась в прореху меж теней,
и в души память о миротворенье.
Жена, домосмотритель и рабы,
из-за стола поднялись, вышли следом
за Иовом, как нить его судьбы,
скользящая сквозь выпавшие беды.
Звезда текла. Субботняя звезда
текла на крышу, обтекая стены,
и далее лучилась в никуда,
и ниоткуда слала перемены.
И луч неслышно стягивала мгла…
Сыны поднялись, чтоб с отцом в долину
пойти, и младший, встав из-за стола,
нечаянно светильник опрокинул.
И балки изгибая и креня,
обдала стены огненная вьюга.
И Иов оглянулся: два огня –
от дома до небес – неслись друг к другу.
И встретились. И с каждого угла
раздался гром, и обвалилась крыша,
и стихло все…
И лишь звезда текла,
и разгораясь, уплывала выше.
И вскрикнула жена, и крик упал без жизни,
рыданьями рабы заполонили свет,
а Иов, замерев, вбирал в себя – недвижный –
свой дом, своих детей, которых больше нет.
И к пеплу подошел без вздоха и без плача
и стыл в глазах его взыскующий вопрос,
и пепел взял в ладонь, и пепел был горячим,
и он к глазам ладонь, прищурясь, преподнес.
И долго вверх смотрел, себе и Богу внемля,
и Бога не слыхал среди сгоревших стен,
и думал: “ Наг пришел и наг вернусь я в землю.
Ты дал, Ты и забрал, и будь благословенен! “
В четыре стороны от дома шла дорога,
в четыре стороны невосполнимых бед.
И в пепле он сидел, и всматривался в Бога,
и отступала ночь, и наступал рассвет.
И прятал скарабей в песок росистый тело.
и капельки росы вбирали капли звезд,
и пепел розовел,и небо розовело,
и рядом лаял пес, задрав мохнатый хвост.
И голубь ворковал, и пел петух бескрылый,
и гнулись небеса, спокойствием полны,
и медленно ползло из-за земли светило,
и лилось по земле в четыре стороны…
.
Текло светило на плоды и листья,
и тень была светила горячей,
и ворон у колодца перья чистил
и замирал от солнечных лучей.
И тени становились все короче,
и полдень становился все длинней,
казалось, что уже не будет ночи,
и почва холоднела у корней.
.
Обращение
Я себя через стих сознавал, но в последние годы
я заметил в себе неотлучном такие черты,
при которых подвижность
почти заменила свободу,
и метафорой стало воззвание к Богу на “Ты”.
И не думал я рвать полугрешные милые связи,
и летать не стремился, хотя и леталось во сне,
но Господь иногда появлялся
в нечаянной фразе,
и дыханье стесняло, когда обращался ко мне,
и пока я смеялся – во времени не было эха,
хоть и первопричинен
в эпохе сегодняшний смех,
и показывал век мне
вселенскую комнату смеха,
и смотрел я в себя,
и казалось, что вижу я всех.
.
Люди жаждут друг к другу придти и идут –
ударяются души о души –
взрывается Голос Господень –
и ожесточаются души,
мы услышать хотим – и не слышим,
внимаем - и не внемлем,
мы зрим – и не видим,
в нас что-то не так и не то.
В извиненье скользит несогласье,
в согласье – гордыня,
в гордыне – затменье,
и длится Господень призыв,
и во сне нас прозрения душат,
и звучит Божий зов,
и струится сквозь нас Божий Глас,
словно сквозь решето.
В облаках, опрокинутых в море,
в слиянии моря и неба,
в безоблачном небе,
влекомом морской глубиною,
в колыханье ленивых глубин голубых,
в тайном шепоте листьев морских,
и в песках океанского дна
Божий Голос звучит и звучит,
нарастает,
уходит в волну,
нарастает,
выходит на берег с волною,
открывается в береге, чайке, песчинке,
отхлынувшей пене, моллюске,
зеленой щеке валуна.
В зарожденье корней и камней,
в сердцевине уснувшего лета,
в жужжанье пчелы,
в паутине прозрачной и пыльной
слышен Божий призыв, –
в самом слухе,
в самой глухоте,
в том, что слух с глухотою роднит,
в муравейнике – желтом от желтых хвоинок,
в кротовой норе,
в лопухе,
умудрившемся выгнуть ладонь
стороною открытой и тыльной,
в восходящих росинках,
в простуженном голосе ветра,
в дыханье кладбищенских плит.
.
Я давно беспощадно увидел себя на просвет,
И мое ремесло стало верой моей и неверьем.
И нежней искушений –
я истинно ведаю – нет:
недослышанных слов,
до ногтей не истершихся перьев.
Искушенье молчаньем и музыкой мерной свечи,
Искушение словом-
когда оно где-то под спудом,
Искушение истиной-
промельком бледным в ночи,
Искушение из-под пера ускользающим чудом.
Искушение тем, что ты с Богом в единой судьбе,
Тем, что слышишь Его,
Что к тебе Он является чаще,
Искушение высшею верностью только себе,
Искушение тем, что даже тебе Бог не указчик.
За мое искушение платит и мать, и жена,
платит дочь–несмышленыш,
не ведая собственной платы,
платят ближние все –
и во мне вырастает вина,
и меня не хватает, чтоб ставить на души заплаты.
И растет искушенье старые бросить пути,
и оставить сомнения в сердце,
и в строчках – описки,
и любви нескончаемый опыт родным принести,
и отдать им себя –
искушение радостью близких.
Искушение тем, что счастливою вырастет дочь,
что друзьям помогу я избыть неизжитые раны,
тем, что днем будет день,
и покоем наполнится ночь,
и томиться бессилием слов я во сне перестану.
Откажусь от себя –
и иною окажется суть,
станет легче дышать,
и уменьшаться горести втрое…
Искушение тем,
что забуду я собственный путь…
Но забыв для себя –
я для всех его так же закрою…
И в борении разнонаправленных этих шагов
я хочу совместить их в себе –
и тону в искушенье.
Испытуют ли душу отплатой обоих долгов:
За Любовь и за Путь –
изначального несовмещенья?..
Искушают ли болью меня?
Я любого мерзавца прощу,
я любую скотину пойму и прощу
из-за собственной боли.
У Тебя за любого поддонка прощенья прошу:
“ Сжалься, Боже, над ним,
это мы не по собственной воле!“
За любого прошу,
и как только прощает Господь,
и как только прощает –
сужу в человеке прощенье,
и хочу топором с него всякое зло отколоть,
отодрать, отскрести...
и ввергаюсь опять в искушенье.
И скамья судии на глазах обращается троном,
и встает надо мной из души судия с топором,
и краснеет передник его,
и сокрыт его взгляд капюшоном.
Испытуют ли душу
насильственным нашим добром?..
Если ж мы подадимся в Пилаты,
оставив планету,
меньшинству, позабывшему совести горечь и свет,
у кого даже доли терпимости к ближнему нету,
и кому непонятен на кровь человечью запрет,
если все – от войны и до уличной драки –
на свете
предоставлено будет лишь худшим
из худших суду, -
пусть морально мы даже не будем
за это в ответе
и гуманней податься в пилаты, но я не пойду,
хоть на ближних и дальних,
и собственной шкуре изведал,
чем обычно кончается наш человеческий суд,
обращая и зло, и добро в неминучие беды,
от которых ни черти,
ни схимники вас не спасут.
Но когда я увижу,
что к Духу людей не призвать
что без оных затей им живется
и дышится проще, -
не поддамся ли я искушению землю взорвать,
и уйти, как Адам,
в первозданные Божие рощи?..
• Видение четвертое
Солнце у белую точку сошлось,
дорастя до зенита,
и застыло над станом, и в едком растущем пару
кони попеременно едва поднимали копыта
от зудящей земли,
и сдували с ноздрей мошкару.
Зной вослед за тенями въедался
в слепые личинки,
забирался под кожу,
вплетался в шакальную нору,
и дышал изнутри,
и песок разделял на песчинки,
и песок, и нора, и стволы источали жару.
.
Над коркой земли
густо плавился воздух тяжелый,
язык у собаки по желтым клыкам вытекал,
и, клюв отворив,
язычок свой высовывал голубь,
и с дымом вываливал черный язык свой шакал.
И домосмотритель принес виноград и оливы,
и воду прохладную Иову в чаше принес,
и тихо сказал:
“ Подкрепитесь для страдания, Иов“.
И с пепельных щек отогнал надоедливых ос.
Но голод в нем замер,
и жажда в гортани заснула,
лишь медленный зной выжигал
белизну бороды,
и пота тяжелые капли катились по скулам,
и падали в пепел, и в нем оставляли следы.
У сада валун был готов от жары расколоться,
смола, словно желтая змейка, по камню текла,
и, мышь проглотив,
распласталась змея у колодца,
и дерево сохло, и лопались кольца ствола.
И домосмотритель с рабами пошел за могилы,
и минул загоны пустые, и в дымке исчез,
и жерди принес, и вкруг Иова и пепел забил их,
и над головой натянул полотняный навес.
А Иов смотрел пред собою слепыми очами,
и пеплом покрыт, как поверженный громом божок,
он Богу молился, и полнился воздух лучами,
и тень под навесом бугрилась,
как черный ожог.
И в навес упирались лучи,
и мешались цвета небосвода,
от земли – через кроны деревьев –
били вверх световые столбы.
И по травам,
чьи тайные корни вбирают глубинную воду,
место выверив в Божьей долине,
колодец копали рабы.
Углублялся колодец
- все выше вздымались песчаные горки,
пот струился по спинам рабов,
и песок прилипал к бороде,
и спадала жара,
и открылись небес охлажденные створки,
и легко заплескалась звезда
в просочившейся первой воде.
И костер в небесах продлевался
угаром белесым,
м бросали рабы мясо дымное с углей
в глиняный горшок,
и лоснилась брюхатая глина,
и Иов молчал под навесом,
и навес над его головою горел,
словно белый ожог.
.
Ночным лицом к огню недвижно он сидел,
казалось: жар костра зрачки его копили,
и в отсветах огня он черен был и бел,
и пряталось лицо под слоем теплой пыли.
Искра, перелетев на выгнутый навес,
распалась на огни, и захлебнувшись в свете,
и от ее светла пожар в зрачках исчез,
и вспыхнуло у глаз кромешное соцветье.
В обугленном саду картавил козодой,
полнеба метеор прорезал, точно бритвой,
и раб поднял бурдюк с колодезной водой,
чтоб Иова помыть перед ночной молитвой.
И пыль, омыв с чела, заголосил он вдруг:
у Иова белки затмили оба глаза,
и черною водой стекала кожа с рук,
и в бурных гнойниках лица цвела проказа.
В золе бурдюк лежал с пролившейся водой,
и догорал костер, и разгоралась темень,
и в углях стыл горшок с нетронутой едой,
и Божьи облака клубились надо всеми.
В прорехе облаков курчавилась звезда,
и луч ее скользил по пеплу и по саду.
И плыли над землей отары и стада,
и уплывали вдаль небесные громады.
И козодоя крик изнемогал в ночи,
и стебли полых трав немели на могиле,
и от собачьих глаз обратные лучи
к единственной звезде прощально восходили.
И плыли табуны и караваны вдаль,
и стлали над землей небесную дорогу,
как будто шли назад в Божественный сераль
к окликнувшему их сокрывшемуся Богу.
В Божественный сераль, в Господние сады
за гуртом шли гурты, и открывались дали,
и звезды, словно туч летучие следы,
цвели на небесах и холод источали.
И низвергался свет открывшейся луны,
всей живности земной высвечивая очи,
и гнулись небеса, спокойствием полны,
и, темнотой шурша, росли в просторах ночи.
.
Зрачки камней и трав росли, вбирая звезды,
и лунная роса, казалось, ввысь текла,
и новой тишиной вбухал прозрачный воздух,
и проницала мглу светящаяся мгла.
И камни, и трава во сне изнемогали,
и силилась во сне с травы упасть роса,
и силились избыть свой сон тугие дали,
и, пересилив мглу, врывались небеса.
И лунный свет бурлил, обрушившись в долину,
и заливал холмы, и подминая тень,
он через горы тек в другую половину
томящейся земли, где застоялся день.
.
Вставал рассвет, и крики птиц
росли из тишины,
и полыхал из-под ресниц
усталый взгляд жены.
Лучи от неба вниз росли,
тянулась вверх зола,
и поднялась жена с земли,
и по земле пошла.
Она за взглядом шла своим,
и под ногой песок
немел, и был неотвратим
шаг крутобедрых ног.
.
К светилу тянулась, и очи слепила зола,
но женщине и слепота бы идти не мешала.
Путь взгляда кончался:
к супругу она подошла,
и взгляд свой продлила в него,
и у ног его стала.
И будто последнюю ношу слагая к ногам,
пройдя до последней потери земную дорогу,
супругу сказала она: “Для чего ты упрям
в своей непорочности
перед безжалостным Богом?
Взывай - не ответит…Отвергни Его и умри! “
Но Иов в кострище смотрел и,
сдаваясь навеки
умолк, и лишь эхом едва донеслось изнутри:
“ Как Бог ошибиться в себе может и в человеке? “
И женщина, словно язык ей сдавило кольцо,
молчала, и в ней угасала жестокая милость.
И пес посмотрел ей в лицо, и собачье лицо
безвыходной, скорбной любовью собачьей затмилось.
И слезы катились по черным собачьим губам,
он к солнцу глаза отводил, и молчал, и светило
слепило сознанье и псу, и жене, и рабам,
и, сжавшись в комок, набирало полдневную силу.
На Иове соль выступала, и каждый кристалл
сжигал обожженную солнцем и язвами кожу.
И домосмотритель к светилу поднялся, и встал,
и к Господу руки воздел, и сказал Ему:
“ Боже,
гасящий упавших созвездий разбег,
творящий и полночь, и день многогласный, -
ужель для страданья рожден человек,
как искры, чтоб вверх устремляться и гаснуть?
По шири – и море Тебе не под стать,
по далям Твоим – Тебе нету предела.
Превыше небес Ты – что можно узнать?
Глубинее ада – что можно поделать?
Темнеющий – ночью, Светлеющий – днем,
Тебя не проникнут ни сердце, ни разум…
Но Иов для жаждущих лился дождем,
ногой был хромому, безглазому – глазом,
бзгласому – словом, калеке – рукой,
глухому – ушами, голодному – пищей,
весельем – тому, кто охвачен тоской,
отцом – сироте, подаянием - нищим.
Родящий глубинные корни земли,
Разящий светила небесною силой,
и всех Исцеляющий, - О, исцели
раба твоего, призри и помилуй! “
И раб обратился к рабу и промолвил: “ О, Боже!
Сомнения нет: справедлив и всеблаг Судия.
Но если Он Иова этак терзает, то что же
Он должен поделать с такими, как ты или я? “
И тот, побледнев, ему цыкнул:
“ Ты что это? Тише!
Не то и на нас ты накличешь Господень огонь,
умолкни, собака! “
И пес, про собаку услышав,
к нему подбежал и уткнулся губами в ладонь.
.
Иов в пепле недвижно сидел
и в пустое кострище, как в воду,
так смотрел, не мигая,
как будто была его боль сожжена,
и страшился приблизиться пес,
и в молчанье застыли поодаль,
и смотрели на Иова домосмотритель,
рабы и жена.
.
И от зноя песок оплывал,
и всходил, испаряясь,
и в нем колыхались каменья,
в сердцевину сухого ствола заползал
сквозь разрывы волокон спастись короед ,
и несчастные ярусы неба незримо слоились,
и белым светились каленьем,
оставляя друг в друге пустой,
расходящийся и исчезающий в мареве след.
И во чреве жары распадалось,
и снова срасталось светило,
и в зареве висли,
и качались лучи,
и запекшейся кровью цвели,
и горела в лучах синева.
И, как раны на теле,
горели в сознанье у Иова
и кровоточили мысли,
и в сомнении сердца кричали, рождаясь,
немые для чужого уха слова.
.
“ Мой срок земной – срок моли, как у всех…
меня не помнит собственное око…
Вот я живу, а вот исчез – и нет…
И был ли я? –
Забудут люди вскоре…
Вчерашние – что можем ведать мы?..
Дни наши – тень…
Нам не избыть порока…
Бог не дает нам дух перевести,
но сердце наше пресыщает горем…
О дом свой обопрется человек – не устоит,
ухватится за крышу,-
и падает…
У дерева судьба
завиднее:
ему Господь надежду
и в смерти оставляет…
если вдруг
подрубят ствол –
побеги прежних выше
поднимутся…
А подрубил меня –
и мной мои гнушаются одежды…
О, если б в преисподней Ты меня
сокрыл от глаз Твоих
на время гнева!
Сказал бы гробу я: ты мне отец,
а червю: ты мне мать,
и ты сестра мне…
На мне страдает плоть, во мне - душа…
Где Ты сокрылся:
справа или слева –
не вижу,
впереди иль позади –
не чувствую…
О, если б я был камнем!...
Когда представишь Ты кого на суд –
кто отклонит его? Когда в оковы
кого заключишь – кто захочет снять?
Когда посмотришь – кто уймет тревогу?
Кто мудрость обретает на земле?
Кто тайное Твое содержит Слово?
Что в Промысле Твоем есть человек,
и может ли он состязаться с Богом?..”
.
Светило смотрело на всех немигающим оком,
молчала жена, в отдаленье молчали рабы,
и молча лежал,
и смотел на них под солнцепеком
плешивый верблюд,
и – голодные - висли горбы.
Верблюд разрастался,
и в небо взлетел, и оттуда
на Иова плюнул, и сгинул, и облаком стал.
Пес прыгнул за ним и упал,
не достав до верблюда,
и скрылся в песке, и песок под ним захохотал.
И пес зарыдал, и чернела, и ширилась туча,
и туча полнела, и в ней хохотали грома,
и раб прошептал:
“Привязать его было бы лучше,
наверное, пес вместе с нами лишился ума! “
.
И пес посмотрел на раба,
и на лапы поднялся,
и спрятался раб за раба,
и к Иову пес подошел,
и собой заслонил,
и покрылись бака его дрожью.
На Иове черви смеялись,
и мухи тряслись,
и на туче верблюжья губа
от смеха тряслась,
и на камнях морщины ходили,
и лопалась черная кожа.
.
“Господь! “ –
камнем вырвался выдох,
и камнем ударил во тьму.
“Господь! “ –
выдох камнем в гортань возвратился
с удвоенной силой…
И то, что у Иова было руками, -
воздел он к Нему,
и то, что у Иова голосом было, -
к Нему возопило:
.
“Во что еще меня Ты станешь бить?
Попробуй, отыщи живое место.
По сердцу вдаришь? –
нет его в груди:
истаяло…
По жизни? -
нету жизни.
По прошлому? –
я проклинаю сам
свое зачатье и свое рожденье.
Ударишь в душу? –
я своей души
знать не хочу…
когда б я только мог –
я затворил бы матери утробу,
я умер бы, из чрева выходя.
Я бы лежал, как выкидыш сокрытый,
и не стенал, и не существовал.
Ты до сих пор молчал.
Молчи.
Теперь
я буду говорить.
Не убоюсь.
Я не таков в себе, и я не Бог.
А Ты не человек, как я.
И нету
посредника меж нами.
Мы - вдвоем -
одни…
И я, и Ты…
Сойдись со мной.
Ищу не оправданья, но суда.
Скажу ль неправду пред Твоим лицом?
Открой вину мне.
Научи – умолкну.
Ты губишь всех: с виной и без вины,
но виноватых – сразу, а невинных
пытаешь и молчишь…
Пересмотри
мой путь, и говори: чья здесь неправда? –
Твоя…
А если так - тогда за что
Ты борешься со мной?
Зачем врагом
Себе поставил?
Отчего во мне
порока ищешь?..
От Твоей руки
меня избавить некому.
Зачем же
меня Ты убиваешь?
Для чего
мне душу полагать в свою же руку?
Чья здесь неправда?
Говори –
Твоя.
Хочу не оправдаться -
отстоять
свой путь перед лицом Твоим,
и это
уже мне оправданье.
Лицемер
С Тобой не стал бы в правде состязаться.
Оспорь меня.
Молчишь?..
Когда бы мы местами поменялись
и когда
воззвал бы Ты – я бы Тебе
ответил,
и я Твою бы душу
укрепил.
Яви мне беззаконие мое,
а если нет, то Сам перед Собою
Ты поручись
за правоту мою,
иначе кто сумеет поручиться?
Ты знаешь путь мой –
испытай меня:
я выйду чист, как золото…
А кто
Тебе
перед Тобой Твой путь укажет?..
Кто за твои дела
Тебе воздаст?
Держал я сердце крепко Божью правду,
и я не отпущу ее.
И сердце
меня не укорит в последний день.
А Ты…
живешь ли Ты своею правдой?
Вот я к Тебе взываю –
Ты молчишь,
как будто сам Ты от Себя отрекся,
И Сам же, сокрушая жизнь мою,
идешь Ты против Божьего Закона.
Чья здесь неправда?
В третий Раз – Твоя!
Ты изменил Себе
и в этот час
Ты перестал судьею быть.
Судья
сейчас не Ты, но я.
А Ты – злодей!
Тебе держать ответ передо мною.
Не ускользнуть от Божьего закона
и Богу Самому,
а если б Ты
мог избежать Закона –
Божья совесть
Тебя бы раздробила изнутри,
и созданный Тобою мир –
взорвала.
А если Ты
над советью Своей –
хозяин,
если Ты разворовать
ее способен, если твой ущерб
Тебе хорош,
и Ты в Себе –
свободен,
то высшим злодеяние Товим
является Твое существованье.
Исчезни же тогда и забери
в небытие
мир, созданный Тобою.
……………………………………
Вот от Закона Ты Себя отверг.
И одиноким стал.
И над Тобою
нет даже кары…
И не я, а Ты
нуждаешься сегодня в милосердье.
Приди ко мне, Господь,
и я Тебя
утешу.
На Твоей земле
несчастный
несчастного поймет…
Тебе еще
придется испытать такую горечь,
какую и бессмертьем не избыть.
Приди ко мне,
и, может быть, на время
Тебе теплее станет.
У меня
осталось в сердце место и для Бога.
Приди,
Тебя ли буду укроять,
несчастный мой Госоподь!
Склони калени,
забудься тихо на моей груди…
Ведь скоро я умру,
и кто Тебя
Тогда
в Твоем несчастье пожалеет?.. “
.
И небо раскололось, и земля
на черепки, как небо, раскололась,
и молнии взорвались из земли,
и рушились на черные разрывы
кипящих туч, и обрывались вниз,
и будто заглушали Божий голос,
и черный град по трещинам земли
забился, словно каменные сливы.
И рухнул ливень…
и в ночи повис
огромной онемевшей
черной птицей,
и снова хлынул изо всех небес –
клокочущий, хохочущий, кровавый.
И корчилась иссохшая земля,
и не могла сама в себя вместиться,
и жадно иссыхала под дождем,
и пожирала высохшие травы.
И зрела, и копилась тишина,
и прорывалась в нарастанье грома,
и нарастала в ливне, и с водой
неслась в долину черною стеною,
и гром в себе топила, и кусты,
и черных молний рваные изломы,
и в землю шла изнанкою небес,
и в небеса – изнанкою земною.
И в тишине копился новый гром,
и наполнялся тишиною черной,
и, заполняя трещины земли,
он растворялся в черноте растений,
и прорастал кустарником в ночи,
цветком, и злаком,
и травою сорной,
и распадались тучи, и луна
качала успокоенные тени.
Луна чернела в травах, и текла
в ручьях и прибывала неустанно,
и черным светом в тишину плыла,
и черным ливнем падала в долину,
и меркла, и купалась в облаках,
и облаков тянулись караваны,
и лунный ливень с Иова смывал
проказу,
и чернил его седины…
.
И к Иову плыл караван, и отара, и стадо,
всех в тучу смыкая одну, и на тыщи деля,
орда за ордой, за громадой - другая громада,
и с ними плыла, и качалась, и крепла земля.
Земля колосилась, тянулась к луне урожаем,
и спали мотыги и люди в полночной тиши.
И плыли стада, на своем языке выражая,
изменчивость дней
и текучесть Господней души.
Стада, табуны, караваны, отары и орды,
и снова отары, и снова стада облаков
спускались к земле,
и верблюжьи раскосые морды
с немым удивленьем
встречали своих двойников.
И, переиначив в полете свои очертанья,
стада оживали, и влагой дышали ночной,
и кроткие очи зверей излучали сиянье,
и души земные влачились к душе неземной.
.
Луна сияла, и долина слепла,
и там, где замер выжженный пустырь,
дом Иова рос медленно из пепла,
вздымался ввысь, и раздавался вширь.
И грузно спали в кладовых корзины:
под маслом – масло, под зерном – зерно,
внутри маслины – косточки маслины,
под гроздью – гроздь, под пробкою – вино.
Под полом спали пепельные мыши,
под потолком – незримый херувим,
и крытая тяжелой медью крыша
сияньем исходила неземным.
Росли в подвалах бурдюки бараньи,
со стен тянулся виноград к рукам
и дом перегонял свое сиянье,
и крышей поднимался к облакам.
И облако садилось на обитель,
и разрасталась в облаке луна…
Рабы молчали и - домосмотритель,
и, онемев, смотрела ввысь жена.
И облако бесшумно отворилось,
и два огня распались на пороге,
и потянулись по траве к дороге,
и растекались точно пальцы рук,
и в языках огней восстали дочки,
и сыновья поднялись вдоль дороги,
и младший сын нес к Иову светильник,
и свет его вливался в лунный круг.
И лунный круг дышал и колыхался,
и, как светильник плыл,
над младшим сыном,
и сыновья ступали вдоль дороги,
и дочери за ними следом шли,
и вторили луне росинки в травах,
семь тысяч лун обрушив из долины,
и все огни в светильнике сходились,
и снова распадались у земли.
Ступали дети тихо мимо сада,
и мимо стад, и скинии и дома,
и к Иову все ближе подходили,
и каждый нес подарок для отца:
на лицах – по лучащейся морщинке,
на головах – по волосу седому,
и в глубине зрачков, на самом донце, -
по искорке, пронзающей сердца.
И освещались неземные лица,
и освящались их черты земные,
и окропляли желтые росинки
огнями лун шаги упругих ног.
Шли сыновья к отцу, шли дочки следом:
они и те же были, и иные,
И видел Иов их перед собою:
как знал детей он! как узнать не мог!..
.
Обращение
И мне чудится: Голос гласит,
что мы сами продляем свои искушенья
что сегодняшний день лишь по нашей вине - пережиток вчерашнего дня,
что Господь предоставил нам шанс
изменить сообща отношенья,
никого и ни в чем за прошедшую боль
и за пройденный путь не виня,
что взываешь Ты к нам
позабыть про историю,
памяти свергнув оковы
и, черту подведя под житейскими правдами,
не вспоминать про итог.
“Я открылся – ищи Меня! “
- вот обращенное к людям Заветное Слово.
“ Испытай Меня, сын Мой! “
- к тебе, и ко мне, и ко всем обращается Бог.
Дай- то Бог,
только как же в обнимку друг дружке пойти,
братом извергу стать,
с людоедом искать примиренья?
Нет уж: лучше растить обоюдную зрячесть
противостояния в нас!
Коль за общим столом
мировую мы выпьем
за всех преступлений забвенье –
мы даруем злодеям
прощение завтрашних зверств
и других бесконтрольных проказ.
.
И все же он вертится, шарик земной,-
предок наш и возможный наследник,
синеокая капелька,
Божья росинка, зеленая точка,
белок голубиной звезды.
И сегодня, возможно,
шанс первый у нас – может, первый,
но ясно, что он же – последний, -
отменить рок садистской истории,
коловращенье насилия,
закономерность вражды.
.
Но с начала 30-х годов ни один малоросс,
когда гнали Украйну в колхозы
под оком нагана,
и младенцев, опухших от голода,
хлипких от слез,
накормить было нечем
по воли державной Госплана,
и за первым и пятым седьмой
и восьмой миллион
падал трупами оземь,
как в прорву сухие поленья,
и всевидящий Кормчий
не видел для планов препон,
и загробному царству грозило перенаселенье,
и от баб уводили в сибирскую глушь мужиков
грызть кору на стволах
и горланить про Сталина песни,-
ни один малоросс от начала 30-х годов
не воскрес, а теперь и подавно уже не воскреснет.
.
Если б вечным я был…
только в клеточке каждой своей
я лелею кончину,
с кончиной живу, и кончине обязан
тем, что страшно себя не раздать
до исхода дарованных дней…
Я пожизненно с каждым врагом,
с каждым деревом
с каждою женщиной связан.
Я к врагам, и к деревьям,
и женщинам чувствую страсть,
лес – вдыхаю, гарем – покрываю,
пью – бочку, ем – целую тушу.
И хочу я от вечности каждую малость украсть,
и насытить я жадно хочу торопливую душу.
Но всего не принять. Как ни ратуй,
и как не спеши -
ты останешься нищим,
схватившем на паперти кроху:
вместо жизни – мгновения,
вместо сокровищ – гроши…
Испытуют ли душу
конечным количеством вздохов?
Это мозг выгорает в костях, и орет воронье,
это ноздри мои лихорадит. Я знаю причину –
это смерть моя. Как я страшусь, как я жажду ее:
я в ней женщину чую,
и смерть во мне чует мужчину.
Будь я телом бессмертен,
познай я над временем власть –
я воспринял бы все
и себя потерял во вселенной,
и прервал бы с Тобою, Господь,
пасынковую связь…
Испытуют ли смертное тело душою нетленной?
Испытуют ли телом ее:
руки, ноги, и груди, и пах?
Что б от женщины был беззаботным,
от счастья – здоровым,
от солнца - веселым и праздным.
Чтобы сладостны были страданья
и радостен – страх…
Испытуют ли душу бессмертую в нас
изначальным бессмертья соблазном?..
Уходи в океан – становись океаном и в нем
каплей или волной, или чайкой,
что б солнце ласкало,
ввысь лети, и спускайся на землю
пегасом иль просто конем,
и взмывай в небеса, и ворочай копытами скалы!
Вечный мир поджидает меня –
тела, разума, вечной игры –
и в свою долговую тетрадь
я впишу лишь утехи,
соблазны свои и желанья…
Неужели же наша людская потребность
давать –
возникает в итоге неполного самопознанья?..
Если ж все искушенья нас точат,
как червь, изнутри,
и они – лишь во мне,
и моей лишь души порожденья,
если я искушеньями этими жив исстари,
если я, человек, лишь послушное их отраженье,
если все – лишь во мне,
словно капелька крови в крови, -
не сумеешь отъять взгляд -
от глаза, и землю от суши.
Как себя не выкручивай,
как ни коверкай, ни рви –
разве душу очистишь ты тем,
что взорвешь свою душу?
И бессмысленно, значит,
стегать свою душу кнутом,
и давить свое зло,
и к свободе идти от свершений…
Испытуем ли мир
самой горестной мыслью о том,
что на самом – то деле
и нет никаких искушений?..
.
И когда испытует нас некая сила – во мне
перед Богом, собою и Дьяволом зреет решенье:
если это не в нас, если все искушенья извне –
обелить наперед свою совесть
растет искушенье.
Как отвечу за то,
в чем боюсь приоткрыться себе,
что неведомо нам,
но в душе не гнездится впустую,
что таится, как мышь,
и неслышно скребется в судьбе?..
Искушают ли верою нас
в то, что нас испытуют?
.
Но какого же к дьяволу ляда –
настырно, крамольно,
почти вопреки мне,
до стылой затылочной дрожи –
так волнует меня возродившийся
к счастию Иов,
его уникальность,
его старомодный секрет?
Почему и зачем я в себе и других,
и едва не во всех
различаю – не Слово, пускай
и не Голос Твой, Сущий,
хотя бы мелодию, Боже! –
и она не дает разувериться сердцу,
что третьего выхода нет?!
И во мне проступает догадка,
что я, и что каждый из нас, и что все
потому не находим ответа,
потому не найдем,
что вопросы не те вопрошаем,
что дух наш еще не постиг,
до чего он дорос.
Может, Господи, что бы понять
непрерывно гласимый,
долготерпеливый ответ,
причаститься Вселенского света,
надо нам до вопроса прозреть
и поведать себе и Тебе
сокровенный, созревший,
почти перезревший,
доселе необетованный вопрос?..
.
По камышинке вверх течет вода,
по камышинке вниз течет звезда,
у черенка сливается с водою.
И черенок прозрачен, как слюда,
и в нем водой становится звезда,
и в нем вода становится звездою.
Струящейся прохлады глубина
до дна в самой себе отражена,
колеблет влага каждую песчинку.
Вода в себе забыла про волну.
Играет камышинка тишину,
и тишина объемлет камышинку.
И каждою травинкой дышит дно –
от звезд полупрозрачно и черно,
и желтизной струится донный камень.
И луч меняет цвет, на дно упав,
и отодна течет дыханье трав,
бесшумными взрываясь пузырьками.
Одна кувшинка дремлет в пузырьках,
и на ее тяжелых лепестках
колышутся и мошкара, и звезды.
И луч лежит в пруду – и нет следа,
И не понять: где небо, где вода…
Уже не влага, но еще не воздух…
Верба мерцает кроной над водой –
то получерной, то полуседой,
и свет ее невидим за два шага.
И капля прогибает вербный лист,
и за собою ветку тянет вниз,
и падает, и замирает влага.
И капля опускается, и в ней
весь пруд еще светлей, еще темней,
и перевернут, словно плод во чреве.
Она плывет к зеленым высям дна,
где ниже камня плавает луна,
и глубоко внизу – листва на древе.
Зеленая кровиночка пруда –
она уже и древо, и вода,
и то, что пруд в себе преображает,
и камни, что над ней в пруду растут…
И с нею пруд уже не только пруд.
Она жива – и больше, чем живая.
Вдыхает капля глубину воды,
она плывет - расходятся следы,
и светятся в просторах водоема.
Она еще одна – моя душа,
она живет, вбирая и дыша,
она в дому, и дом, и больше дома.
И с нею пруд уже не только пруд.
а то, из-за чего в пруду живут…
Она плывет к недвижным донным сводам.
И с нею мир уже не только дом,
а то, из-за чего рожден я в нем…
Пруд в небо смотрит, небо смотрит в воду…
Я бы пришел к концу – и нет конца.
Нигде не вижу своего лица –
предутреннего неба переливы.
Я здесь уже, но я еще не здесь.
я знаю, кем я был… Но кто я есть?
И я смотрю на небо.
В небе - Иов…
1979
Гершон Трестман: О еврейском мире по-русски...
