Григорий Трестман – поэт, критик, прозаик, публицист.

Литературе нужен и совестливый писатель, и талантливый читатель. Отсутствие любого из них литературу убивает.

ЛОСИНЫЙ ВАГОНЧИК

Back
          
            

ЛОСИНЫЙ ВАГОНЧИК

  1. Собираются  черные  сосны  к  ночи                                     и  колючими  лапами                                                                        мягко  лицо  отирают… Я  и  думать  не  думал,  что  нежности  столько  таится                                                                 в  любой  бархатистой  игле! Собираются  дымные  травы  к  ночи                                              и  шаманят  у  сосен,                                                                     и  воздуха  свежесть  сырая серебрится,  а  я  и  не  думал,                                 что  столько  огней  притаилось                                                                                     в болотистой  мгле!   Поначалу как  будто и  нет ничего –                                  птицы разом умолкли,                                                   огни без теней –                                                           только сосны, и воздух, и травы, И не слышно – молчания даже не слышно! –                                                коры на стволах,                                                          и не слышится хлопанья крыл, а потом издалека – на третьем колене реки –                                   словно взглядом бельчонок задел:                                                     первый отзвук нездешней октавы, он возник, а возможно, почуялся только,                       и  всё-таки он, точно крышку рояля,                                                                 притвор тишины приоткрыл.   И упала игла за холмом, и задела –                                          едва острием прикоснулась –                                                       другую иглу,                                                                а другая игла – колокольчик, и по стеблю прошла комариная дрожь,                                                        и зажглись по кустам светлячки, и цикада как будто прочистила горлышко –                                                 шмель поддержал:                              над резною травинкой взлетел,                                                и стряхнул хоботком самый кончик. и пескарь шевельнул плавником                                           под мелодию леса                                                                      на третьем колене реки.   И пошла огоньками река –                     огоньками и рябью –                          кувшинки открылись навстречу луне –                                                         и лягушки воздели тромбоны. И безгласный подводный народ            в оба берега выставил головы,                                          замер, очнулся,                                                    сверкнули зрачки у бобра.                                    И сиянье с музыкой взошло,                          каждый лист полыхал и звучал,                                                            и басы отворились                                                                                 и сосен концертных колонны, словно трубы органа вступили,                     и дятлы рассыпались дробью беспечною,                                                                           и оплывала кора.   Это роды свершились,         и плакала новорожденная плоть:                       берега, и тропинки, и просеки…                             Только душа – эта вечная гостья                                                      вокруг озиралась незримо и немо. И звучал гармонический, первый,               прекрасный, Божественный плач,                                  и склонялись и звезды, и сосны, и травы                                                                     к реке, и ключу, и ручью… Исцеленье от боли – река,                                  Откровение – ключ,                                               а ручей – Разрешение тьмы… Я один это видел и слышал. Я – был!                           И Господь дирижировал миром сегодня                                                                            во славу мою!   2   О  Господи, зачем опять бредут кусты, опять река стоит, опять восходит месса?! Не ссорить, не мирить, а наводить мосты, и вспоминать родство души, земли и леса.   О Господи, зачем опять идет сама к окошку моему в ночных огнях дубрава?! И, если человек сбивается с ума, то мудрые встают ему навстречу травы!   Опять листва шумит, опять трепещет рожь, рябь ходит по реке, стволами трутся сосны, и весь лесной народ охватывает дрожь, вокзальный ад, озноб тоски многоколесной.   Лесные голоса сливаются в гудок, качается перрон, в строку сгущая сроки… И прицепной вагон уносит на Восток, уносит на Восток – хоть Ближний, но далекий…   3   В этом черном лесу, где горят светляки и костры, нас еще ожидают знакомые колкие сосны. Боже мой, до какой же они сумасшедшей поры будут звать, завораживать, пахнуть вдогонку несносно?!   В этом черном лесу за орешником черный ручей, где уклеек ловили мы, ставили легкую донку. Боже мой, он и сам убегает из летних ночей, для чего же он дразнится камешком каждым вдогонку?!   Как подстреленный лось поднебесный, наш черный шалаш, он припал на колени, усохло его оперенье. Боже мой, сколько будет в душе он вершить ералаш, завораживать, звать, насылая во тьме сновиденья?!   4   Вдоль  просеки ночной проносится вагон, лосиные рога воздев над буферами, и мошкара летит со звоном на огонь, и рельсы, как ужи, свернулись за буграми.   И замирает рёв лосиного гудка, и карие лучи косят из глаз вагона, и шерстью поросли вагонные бока, и шпалы на путях выплескивают кроны…   Летит последний дождь в последнее окно, последняя сосна мелькнула, будто вспышка. В  оставленном  лесу  и  пусто,  и  черно, и  перестук  громов,  и  птичья  передышка.   Сквозь  дым  и  облака  проносится  вагон, проносятся  полей  зеленые  нарезы, и молния глядит из леса нам вдогон, и бьет летучий лось копытом  о железо…   5   Вот и кончилось все: все, что было и все, что осталось. Каждый первый созрел, а второй был дотоле готов, и у каждого, словно у стали, скопилась усталость за последние пять, а скорее пять сотен веков.   И уже не из родины старой – из новой чужбины, и уже не по зрячей тропе – по слепому лучу нас несет из родимой волны – как на сушу дельфинов, нас несет от родных берегов – как в моря саранчу.       6   У  каменьев  бока  остывают,                                               кончается  солнечный  день. Дождевую  песчинку  с  зеленой  ладошки  своей  осторожно, а  скорей  неохотно –                                  не  то  ему  больно,  не  то  ему  лень – отрясает  часа  за  четыре  с  полтиной  слепой  подорожник.   В  перехлестах  вечерних,                                колеблемых  ветром,  теней                                                                           от  берез  и  осин, в  тихом  трепете,                        будто  спросонья  очнувшихся,                                                       и  засыпающих,  ивовых  веток, в  муравьиных,  игольчатых,  желтых  тропинках,                                                          в  густеющем  вздохе   трясин, в  затаившихся  травах  живет ожидание нового лета.   7   Мы  снимаемся  с  гнезд  в  эту  осень  последних  крушений и,  возможно,  последних  надежд, да они  не  про  нас. Мы  уже  не  вернемся  назад.  Изо  всех  отторжений горше  этого  нам  расточительный  Бог  не  припас.   В  низком  небе  сбиваются  в  клин окрыленные люди, и  летят,  надрываясь,  и  нет у людей вожака. Только  в  скарбе  растасканном, только  в разбитой  посуде чей-то  слышится  зов  и мерещится чья-то  рука.   И  когда  над  погостом  буксует  гортанная  стая, рассыпаются  камни  и ржавь низкопробных  оград, и  покойники  наши,  за  нами  вослед  отлетая, отходную  поют: ”Мы  уже  не  вернемся  назад!”   Круг прощальный вершат над землей ошалелые птицы. Мы в бестрепетном небе бесхозная стая слепых. Но  покойники  в  новых  могилах  не смогут  прижиться, и  сумеют ли помнить без кладбища правнуки  их?   Мы  по  высверкам выстрелов путь,  как  по  звездам,  сверяем, наш  отстрел  разрешен –  Боже,  смилуйся  и  сохрани! Наши  судьи, прицелясь, стоят  у  последнего края, но  погибелью  нашей  едва  ли  спасутся  они.   Выгребая  последними  взмахами  воздух  отчизны, пряча  в  лунную  тень  оперенные кровью тела, мы  летим  вне  закона  без  клёкота  и  укоризны под  прощальный  привет  наведенного  наспех  ствола.   Набирай  высоту!  Нам  и  воздух  уже  не  опора, Наши судьбы и наши пожитки рассыпались в прах. Журавлиная  стая  людей  и  надзвездная  свора, и  заклятая  память  в  почти  невесомых телах…   8   Черенок лепестка обломился,                              и в свой муравейник                                                           последний ползет муравей, обступила крапива –                          наверно, замыслила что-то? –                                                           поваленный ствол у дороги, и теченье реки обрывает ослабшие листья у нижних ветвей, и пытается ива отпрянуть на берег пологий.   И мальки взбудоражились к ночи,                                       и куст отразился –                                                          в ожившей воде под кустом, и река у запруды бобровой,                         оделась последней,                                                     закатной, густой парусиной, и открылась луна, и обрушилась в реку,                                                         и щелкнула щука хвостом, и, уткнувшись в орешины,                                       чутко забылся вагончик лосиный…